09.07.2014

Космонавт Георгий Гречко: «Мышца ноги за время полета уменьшалась на 7 сантиметров. Иммунная система страдала»

Фактурный космонавт, дважды Герой СССР, филателист, по иронии судьбы сам красовавшийся на почтовой марке. Мы встретились с Георгием Михайловичем и поговорили о прелестях и ужасах преклонного возраста, сексе в космосе и летающих тарелках.

Интервью: Дарья Аптекарева
Фото: Юрий Кольцов

Вы совсем не выглядите на 79 лет, а ведь вам именно столько. Есть рациональное объяснение этому? Может, невесомость замедляет старение? Рационального — нет. Возможно, дело в том, что я всегда работал как проклятый и старался жить интересно. Стрельба, мотоцик­лы, автомобили, парашют, горные лыжи. Меня привлекали скорость, огонь и взрывы. При этом я еще и живым умудрился остаться. Что касается невесомости, то каждый длительный полет, наоборот, год-другой жизни отнимал. Когда по возвращении на Землю врачи тебя обследуют — видно, насколько пострадал организм. Вот, скажем, мышца ноги за время полета уменьшалась на семь сантиметров. Иммунная система страдала. Вы соблюдаете какой-нибудь режим? Сейчас уже нет. Хотя почти двадцать лет, с 1966 по 1985 год, когда был в отряде на подготовке, жил по часам. Нам раздавали специальные книжечки, где на неделю было расписано, во сколько завтрак, тренировки, умственный труд. Но, сказать по правде, я всегда пренебрегал физической закалкой в пользу умственной. Я ученый по своей сути, а не физкультурник. К примеру, мы с Романенко в 1978 году в самом длительном в мире полете установили 16 мировых рекордов, но я так до сих пор и не знаю, что это за рекорды. Не потому, что скромный. Просто мне всегда было интересно другое. Например, открыть слоистую структуру атмосферы или тайну серебристых облаков. Но раз вы стали космонавтом – значит, вы сразу были немного сверхчеловеком? Сколько раз вы могли подтянуться? Тогда мог 16–19 раз, сейчас — ни разу. Абсолютно здоровым я никогда себя не считал. Когда я пришел в госпиталь на обследование, в ходе которого решалось, быть или не быть мне космонавтом, даже не сомневался, что через день-два меня выгонят. А откуда было взяться здоровью-то? Во время войны я был в оккупации. Голод, холод, антисанитария — всего этого хватало. Скажем, бежишь босиком, расшибешь ступню о корягу какую-нибудь — нагибаешься к дороге, по которой едут машины и где коровы оставляют после себя лепешки, и засыпаешь пылью рану. Она образует корочку, и можно бежать дальше. Если вдуматься, тихий ужас. Могло быть заражение крови, столбняк или еще что похуже. А ведь ничего! В космонавты вас приняли без проблем? Был инцидент, когда один врач, сукин сын Брянов, обманом хотел меня выгнать. Когда мы, гражданские космонавты, пришли обследоваться, он нам сказал: «У меня две цели: отобрать годных для полета и моя диссертация. Поэтому вы, пожалуйста, говорите правду, а я обещаю не использовать ее против вас». Конечно, все врали. А я, как дурак, точнее, как человек с характером ученого, ничего не скрывал. В итоге он меня первого на отчисление и представил. У меня была средняя вестибулярная устойчивость, такая же, как у остальных. Только все об этом молчали, а я на науку работал, за что чуть и не был списан. Но, находясь в госпитале, не терял времени даром и тренировался. Так что, когда Брянов сказал, что я не подхожу, у меня уже были протоколы испытаний с отличными отметками. Говорят, над космонавтами проводили разные садистские эксперименты. А для вас самым сложным что было? Испытания я делил на две категории: тяжелые и противные. К последним все вестибулярные относились. Представьте специальные — параллельные — качели Хилова. На них стоит стул, к которому тебя крепят. Завязывают глаза. Качели запускают, стул вращается, а при этом врачи еще заставляют тебя качать головой. Создавалось дикое впечатление, будто ты вылетаешь из этого стула и вот-вот тебя размажет по стенке. Для летчиков норма была минут пять. А для нас — пятнадцать. Самые трудные — седьмая и восьмая минуты. Нас, желающих, тогда было человек двести, а сейчас, кстати, от силы двадцать. Больше половины на этих вестибулярных исследованиях просили остановить, потому что они уже космонавтами быть не хотели.
А в какой момент закончилась ваша карье­ра? Вот вы жили и чувствовали себя космонавтом. А потом — бац! — и пенсия. Я ушел не по состоянию здоровья. У меня на столе лежит поздравительная открытка 1988 года от генерального конструктора: «Готовься к четвертому полету». Тогда состояние здоровья еще позволяло летать. Я ушел из отряда по собственному желанию, потому что мне было обидно. В космосе мы выполняли очень трудные эксперименты, рисковали. А что потом происходило с данными? Человек, который эксперимент ставил, обычно брал какую-то часть для своей диссертации, а все остальное просто выбрасывал. Я подал заявление о выходе на пенсию и пошел в Институт физики атмосферы РАН, защитил вскоре докторскую. С заявлением, кстати, смешно вышло. Собрал кучу бумажек, отдал их министру на подпись. И вот как-то утром просыпаюсь, и меня внезапно обжигает мысль: «Я, Гречко, испытатель, летчик, ученый — и пенсионер?! Как это так?!» Всеми правдами и неправдами проник в кабинет министра, нашел свое пенсионное дело и порвал его. Года два пришлось восстанавливать. Когда вам пришлось больше всего рисковать жизнью? В юношестве, когда с ребятами глушили рыбу большим снарядом с маленьким бикфордовым шнуром. А потом на орбите. Мы с Романенко испытывали новый скафандр. До нас в нем в открытый космос еще никто не выходил. Помимо испытаний в тот день нам нужно было сделать работу — осмотреть стыковочный узел на предмет повреждений. Пришлось вылезать не через выходной люк, а через этот самый стыковочный узел. В какой-то момент, когда уже давление стравили, его заклинило. Мы сняли замок, тянем люк, а он ни в какую. У нас была фомка, сделанная по эскизам из музея криминалистики, но из титана. Мы люк немного приоткрыли, а потом на раз-два толкнули. Только дальше что делать? Выйти в космос, отработать и вернуться? А если мы не сможем закрыть за собой люк, ведь его снова могло заклинить? И сами с жизнью попрощаемся, и станцию погубим. Но мы все-таки рискнули, и, к счастью, все обошлось. А на спор вам приходилось какие-нибудь возмутительные вещи делать? С самим собой часто спорил. Маленький был — ходил ночью мимо кладбища, характер закалял. Помню, в Ленинграде после войны нашел разрушенный бомбой подъемный кран и ходил по этой груде железок в семи-восьми метрах от земли. Страх высоты пытался преодолеть. Если бы упал, поломался бы. И как, все страхи в итоге победили? Нет, конечно. Тот же страх высоты у меня до сих пор есть. Как-то я в туристической поездке во Львове впервые увидел действующую парашютную вышку. Отдал фотоаппарат попутчице, а сам полез. Прыгать было страшно, но я преодолел себя. А она не успела сфотографировать. Говорит, лезь еще раз. Я ее тогда, ей-богу, чуть не убил. Какой совет вы могли бы дать себе тридцатилетнему? Есть такая притча. Человека спросили, как бы он прожил жизнь, имея возможность повторить все заново. И он сказал: «Я бы сделал все те же самые ошибки, только быстрее. Чтобы успеть сделать другие». Наверняка вам доводилось переживать возрастные кризисы. Какой из них особенно запомнился? Последний, кризис 75 лет. Я вам так скажу: до этого живите спокойно. Здоровье, конечно, уже не то, но терпимо. А вот после семидесяти пяти человек настолько ослабевает, что жить становится очень трудно. А порой вообще не хочется. Раньше спускался по лестнице бегом, через три ступеньки прыгал, а сейчас на каждой останавливаешься и себе говоришь: «Будь ты трижды проклят!» Неуклюжим становишься. Делаешь неправильные движения, что-то роняешь, разбиваешь. Это все очень неприятно. Я же испытателем был, точнейшую работу выполнял. Еще память отказывает, слух. Жена, к примеру, просит денег, а я не слышу. Хотя последнее — это, скорее, из разряда преимуществ. Как с годами менялось ваше отношение к женщинам? Да не особенно оно и менялось. Вам, наверное, не понять, но мы были абсолютно другие. Могли на полном серьезе обсуждать, не аморально ли знакомиться в трамвае. С ребятами обсуждали девушек, так я всегда говорил: глаза у нее хорошие. «При чем тут глаза? — смеялись надо мной. — Надо на ножки смотреть!» А я и тогда, и сейчас в первую очередь обращаю внимание на глаза женщины. По ним сразу многое становится понятно. И сейчас на девушек заглядываетесь? А что мне, на мальчиков заглядываться? Хотя, говорят, это модно сейчас. Жизнь советского космонавта можно сравнить с жизнью рок-звезды или голливудского актера? Поклонницы одолевали? Профессия наша, безусловно, привлекала внимание. Но таких поклонниц, чтобы не давали прохода, пожалуй, не было. Девушки подходили, просили разрешения сфотографироваться, говорили слова приятные: какой вы храбрый, какой вы умный... Но экспрессии в их поведении не было.
Что самого удивительного в космосе вообще и в невесомости в частности? Восходы и закаты. Это на Земле они по разу в сутки, а там — по пятнадцать раз! Причем если здесь переливы одного только красного, то космический восход — это все цвета радуги. Необычайно красиво. А ощущение невесомости, думаю, вы и сами знаете, что такое. Когда самолет в яму воздушную попадает, внутри все сводит так, что ты ахаешь. Через секунду самолет обретает опору, и можно выдохнуть. То же самое с космическим полетом. Ракета отошла — ах! Через три месяца вернулся на Землю — уф! Само ощущение невесомости, конечно, специфическое. Беспокоят в основном вестибулярные расстройства. Я привыкал часа полтора. Вы же в курсе, наверное: не­ужели никто из космонавтов не занимался сексом на орбите? Чем занимался? Сексом, Георгий Михайлович. Не нравится мне это слово. Не привык я еще к нему. Какое-то оно безнравственное и бездушное. Вроде разновидности физкультуры: есть йога, есть гимнастика, а есть секс. Я прекрасно понимаю женщину, которая сказала на телемосте американцам, что у нас в СССР секса не было. Хорошо бы, чтобы его и дальше не было. Мне больше нравится, когда говорят про любовь, страсть, нежность, интимные отношения двух любящих сердец… Хорошо, перефразирую: по имеющимся у вас сведениям, любящие сердца вступали в интимные отношения в космосе? Однажды на космическом корабле были муж и жена, американцы, и после полета им задали этот вопрос. Они отшутились, что работали в разных сменах и редко виделись. На самом деле они, скорее всего, решили не рисковать: никто наверняка не знал, кто, а может, и что родится после интима на орбите. Я убежден: в космосе любовью никто не занимался. Но алкоголь-то употреблять точно случалось? Поговаривают, вам довелось пить коньяк на орбите? Ага, напились, потом плакали и обнимались, а закончилось все тем, что мы пытались выйти в открытый космос без скафанд­ра и плевали коньяком в генератор кислорода, в результате чего случился пожар. Естественно, это шутка. Мы с собой в полет выпивку не брали, зато предыдущий экипаж брал. У них не произошла стыковка, в итоге бутылка осталась на борту, а мы случайно этот коньяк нашли. Было там литра полтора. На двоих — прилично. Но в пересчете на сто суток на орбите выходило по 7,5 грамма в день. Один раз я принял десятидневную норму — после выхода в открытый космос в неиспытанном скафандре. В нем была такая мощная система охлаждения, что я ног буквально не чувствовал. Выпил коньяка, залез в спальный мешок и тут же уснул. Так что, видимо, напиваться в космосе мне все-таки не приходилось. А что за история, когда в одном из полетов вы показывали коллегам НЛО? Да, я показал им преследующие нас тарелки. Они шли четким строем. Поблескивали красным, переливались на солнце… Так... А на самом деле что это было? Хорошо спланированный розыгрыш. Хотя сначала я и сам попался. Принял пылинки, которые отделились от обшивки станции и находились у иллюминатора, за летающие тарелки. В космосе невозможно точно определить расстояние — соринка за стеклом может смотреться как космический корабль. Когда к нам в гости прилетели другие космонавты, я несколько дней им капал на мозги, что у нас тут время от времени появляются НЛО. Потом подгадал момент перед восходом солнца, постучал кулаком по иллюминатору, чтобы пылинки выбить. Сначала космонавты недоверчиво смеялись, а когда увидели — перестали. Обычно я пошучу, удовлетворюсь эффектом, а потом рассказываю о сути розыгрыша. Но тут немного увлекся. Сказал: ребята, вы спуститесь на Землю, увидите Севастьянова, он вам все объяснит. Севастьянов знал об этих пылинках, но в тот момент он оказался в отпуске. Парни крепились-крепились, а потом рассказали о тарелках своим друзьям. Буквально через несколько часов звонок от генерального: «Вы видели тарелки? Докладывайте!» На следующий день — из министерства. До ЦК, говорят, дошло. Так что розыгрыш получился первоклассный. Как вы отнеслись к развалу Союза? Плохо. В том числе из-за морали, которой больше нет. Насилие и трупы в кино. В теат­ре матом на сцене ругаются. В телевизоре сплошная ложь. Раньше, если офицер врал, он стрелялся. А сейчас врут и не стреляются, в том числе и старшие офицеры. Вы к такому, может, и привыкли, а для людей моего поколения это дико. За происходящим в стране активно следите? Я читаю много прессы. По всем важнейшим показателям качества жизни — здравоохранение, уровень преступности, зарплат — мы отстаем от Европы и все больше напоминаем дикое африканское племя с диктаторским режимом. Вот она, объективная картина российской действительности. Раньше у нас было две беды: дураки и дороги. Появилась еще и третья — дураки, указывающие дорогу. Как у вас складываются отношения с Интернетом? Я умею заглянуть в Интернет. Недавно вот жене холодильник искал. Умею принимать и-мейлы. Но когда мне надо самому отправить письмо — я зову сына. Печатать быстро так и не научился.

Источник http://www.maximonline.ru

Обсудить:

Количество показов: 2137
Автор:  Дарья Аптекарева